Previous Story
Они никогда не были лично знакомы — Егише Чаренц и Александр Блок
Они никогда не были лично знакомы — Егише Чаренц и Александр
Блок. Они не встречались, не переписывались, не высказывались друг о друге . Чаренц не переводил стихов Блока (за исключением только
одного стихотворения8), а Блок — стихов Чаренца. В большом списке больших литературных имен, о которых много и мучительно раздумывал Блок, нет имени Чаренца, а имени Блока нет в сложных и неистовых раздумьях Чаренца. Они не влияли друг на друга, никто из них не был учеником, подражателем другого. Никто из них не был литературным патриархом. И даже то, что создавалось Блоком в
1906 г., не определяло того, что делал Чаренц в 1916 г., когда он еще не был даже читателем Блока. А рождение разговора о литературных связях, порою удивительном единстве путей и судеб двух поэтов тем не менее кажется глубоко закономерным. Исключительно интересны
общности, схожесть, порою совпадения. Не менее интересны разности, расхождения, несовпадения. Различие и несхожесть раскрывают гениальную самобытность поэтической индивидуальности Александра Блока и Егише Чаренца, которая определяла очевидные расхождения и не исключала очевидных общностей. Однако интересны и в очевидных расхождениях неочевидные общности.
Не все совпадения в поэтических судьбах и творчестве двух поэтов кажутся закономерными. Однако даже те из них, которые кажутся случайными в свете творчества Чаренца и Блока,оказываются глубоко закономерными в общих мировых литературных процессах.
Сложна и противоречива поэзия раннего Чаренца. И сложность, и противоречия ее необычны. Ведущей темой и ведущей проблемой раннего Чаренца была тема-проблема бегства из жизни. И как-то вдруг рядом с ней возникала главная или, быть может, даже единственно главная, а возможно и просто единственная тема—тоска по человеку, вырастающая в тоску по жизни. Это сложное, главное противоречие между бегством из жизни и тоской по жизни обострялось и осложнялось еще и тем, что для раннего Чаренца характерна романтизация действительности, причем у Чаренца эта романтизация — только форма бегства из жизни, форма протеста против ее правды и ее лжи.
На рубеже двух эпох, на перепутье двух дорог, в начале твор
ческого пути Блок становится одним из вождей русского символизма.
Юношеские импрессионистические стихи Блока — это
поэзия душевного ненастья и холодной мглы, безжалостной ночи и несостоявшегося счастья. В чудном сне брезжит счастье, предназначенное кому-то другому. Жизнь проходит в ожиданьи. Жизнь без дострашит. Это было бегство. Однако сквозь калейдоскопическую, казалось бы, пестроту стихов о Прекрасной Даме-мечте, ушедшей от
земной юдоли и входящей в жизнь поэта голубыми путями, о синей дымке и ложных дорогах, о полурелигиозных страстях и сновидениях, о любви, несчастной и измученной, о смерти, жертвенной и трагической, о жизни, одинокой и странной, проступает тема тоски по другой, неведомой и далекой жизни, тоски по „прекрасной стороне”, „роскошной воле”, широкому чистому полю.
Рождалось видение все разгорающегося зарева. Сквозь голоса, символизировавшие безвременье, поэту слышались уже другие голоса, зовущие не к таинственным соцветиям, а к занимающейся заре. Тема бегства вырастала в тему тоски по жизни, рождая противоречие, схожее с чаренцовским.
Он пишет о своей тоске по жизни („О, я хочу безумно жить…”). Одна и
та же у Чаренца и Блока стихия бегства, одна и та же стихия тоски по жизни. И романтизация жизни, как форма бегства из жизни, характерна для дореволюционного блоковского творчества.
Содержание ее у двух поэтов похоже и не похоже. И дело здесь совсем не в том, что у Чаренца и Блока совпадают какие-то слова, стихотворения, совпадают и по хронологии и по проблематике. Главное—в одном содержании, одной тенденции, одних изломах путей, в том, что, живя в одну эпоху, оба поэта шли в революцию одинаково издалека, одинаково трудно, одинаковыми путями. И трудности, сложность этих путей, та бесстрашная искренность, о которой говорил Горький, и определили приход в революцию. Пути двух поэтов в революцию то сходились, то расходились, однако главная, ведущая тенденция их мировоззрения
и творчества была единой. Их приход в революцию был неотвратим.
И даже такая тема-проблема творчества обоих поэтов предреволюционных лет, как бегство из жизни и как бы противоречащая этому бегству тоска по жизни, даже этот, казалось бы, уход от революции, и у Чаренца, и у Блока таил в себе огромные и неожиданные воз-
можности прихода к революции.
О том же говорит и тема тоски по человеку, вырастающая в тему тоски по жизни в стихотворениях Чаренца 1915—1921 гг. <<Ես գալիս եմ ահա:- Նայեցե՛ք, նայեցե՛ք>> и Блока „Земное сердце стынет вновь” (1914 г.). Эта тоска по человеку, безответная любовь к человеку вырастают в большую тему неразделенной любви к человечеству, к миру.
Тоска становится острее, глубже, социальнее, философичнее. Однако неразделенная любовь к человечеству приводит уже в эти годы не к индивидуализму, не к отречению от человека, а напротив, к поискам человека. Хотя поиски эти отчаянны.
Разные это темы — безответная любовь к человеку и неразделенная любовь к человечеству. Разные они не только потому, что разные у них масштабы, но и потому, что разное у них философское; политическое и эстетическое содержание. Вот оба стихотворения:
Ես գալիս եմ ահա:- Նայեցե՛ք, նայեցե՛ք:
Ես գալիս եմ ահա- դարերից…
Ու բերել եմ ինձ հետ երազները իմ սեգ
Ու երգերը ցնդած օրերի:
Նայեցե՛ք, նայեցե՛ք. դուք ինձ չե՞ք ճանաչում.
Ես սիրել եմ աշխարհը- այնքա՜ն…
Բայց հիվանդ օրերի թունավոր կանաչում
Ես թաղել եմ թևերս արնաքամ:
Թաղեցի օրերում, երբ գիշերը անհուն
Խավարով փայփայում ու գերում էր- ձեզ:-
-Ես գալիս եմ ահա` հազարադեմ, բյուրանուն,-
Պոռնիկի պես ընկած, աղոթքի պես հեզ…
Стихотворение Блока не такое же, но о том же:
Земное сердце стынет вновь,
Но стужу я встречаю грудью.
Храню я к людям на безлюдьи
Неразделенную любовь.
Но за любовью зреет гнев.
Растет прозренье и желанье
Читать в глазах мужей и дев
Печать забвенья и избранья.
Пускай зовут: забудь поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет, лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта нет. Покоя нет.
Неистовая любовь к человеку, песни безумных дней чаренцов-
ского стихотворения и неразделенная любовь блоковского, больные,
отравленные дни у Чаренца и гибельная лютая стужа у Блока, грезы, пронесенные сквозь прошлую, ушедшую жизнь у Чаренца и призыв к забытью у Блока, падения и святость у Чаренца и отречение от прошлых, красивых уютов у Блока—такая сложная не непосредственная,
несамоочевидная общность не является результатом простого или даже непростого влияния, случайных или неслучайных совпадений. Это свидетельство единых путей и судгб в одной и той же развороченной бурей жизни. Сложное противоречие: „бегство из жизни —тоска по человеку, вырастающая в тоску по жизни — романтизация действительности, как форма бегства из жизни”, поэтому характерно для обоих поэтов. И бегство не одинаковое, и тоска не всегда та же, и романтизация различная и поэтика несхожая, а связь, тем не менее, глубокая, сложная, интересная. И это понятно. Связь—не тождество, не повторение, не совпадение, не всегда наследование традиций.
Два гениально самобытных, удивительно интересно и оригинально становящихся художника и мыслителя пришли к разным стихотворениям и к одним проблемам, к разным постановкам проблем и их очень часто одним решениям.
В мировоззрении Чаренца, в ведущей тенденции и в противоречиях его творчества, в его методе и стиле как в зеркале отразились черты самой эпохи. Отсюда-чарейцовские стихи о неярких днях минувшего и блистательном чуде нового, о сумеречном одиночестве и грустном очаровании невозвратных вечеров, о сладкой гибели немилых сокровищ. Главные тенденции и противоречия раннего чаренцовского творчества рождали романтику одиночества, странников в лохмотьях.
Романтика поисков рождала одну из интереснейших тем чаренцовского творчества — тему странников жизни. Чаренцовская тема странников в лохмотьях— отражение той же большой темы бегства-любви, темы „бегства из жизни-тоски по жизни”, которая определяет главный узел противоречий раннего творчества Чаренца. Эта тема перекликается с лермонтовской стихией одиночества и изгнания, выраженной в замечательном образе одинокого в даль несущегося паруса. Эта лермонтовская стихия была близка и Блоку.
Мане Дунамалян
